Душа не поёт и не плачет,
не режет себя на куски,
а белая птица удачи
давно умерла от тоски.
Её фантастический голос
зовёт меня где-то в груди,
каким-то молитвенным соло
мы дышим один на один.
Душа разрывается в клочья,
не в силах кого-то понять,
не спится ей звёздною ночью
и жаль что-то в жизни менять.
А белая птица удачи
уже над душою кружит,
поёт и таинственно плачет,
и хочет воскреснуть и жить.

Сердце, воздухом наполняйся,
и меня одного вини,
не влюбляйся, не улыбайся.
Старый добрый крутись винил
в детской памяти окрылённой
только в дружбе, в которой свет
светофора всегда зелёный,
где в душе чёрно-белый цвет.
Сердце, духом Его воскресни,
если даст Он тебе его,
позабудь все стихи и песни,
и вернись в високосный год
улыбающийся, влюблённый,
потерявший навек себя,
вечной памятью окрылённый,
в дружном смехе святых ребят.

В душе тепло смирилось с холодами,
а слёзы рассмешил мой детский смех,
гитара sigma тронулась ладами,
когда я брал аккорды вниз и вверх.
Печаль по Богу подружилась с миром,
война на сердце отдана' Ему,
уже не за горами вечный Пир Твой
и Чаша к моему земному сну.
Нет пустоты, есть Друг, с каким нестрашно,
огонь и воду с трубами пройти,
и одиночество не сносит больше башню,
на том отрезке верного пути.
Есть всё, поверь, но не хватает взгляда
Твоих проникновенных кротких глаз,
Ты забери, что мне ненужно рядом
и расскажи кому нибудь про нас.

Первый снег в октябре,
у домов Твоих белые крыши,
будет лишним сказать,
что снимает печаль, как рукой, словно свадебный пир,
голос трепетный в воздухе слышишь
или радостью дышит заоблачный вечный покой.
Первый снег в октябре,
тут, возможно, повтор и не нужен,
подмигнула бы мне от души Ностальгия-Зима,
только скатерть рекой по России Крестом нежно кружит,
заполняя молитвенным шёпотом чьи-то дома.
Первый снег в октябре,
подмигнул я в ответ ей под вечер,
Пресвятой Богородицы Девы Марии Покров
распростёр над землёй самой милой улыбкой навстречу,
пусть трещат в русских печках охапки берёзовых дров.

Со мною шутки не проходят,
но я непротив, ты шути,
ведь время тоже на исходе
на нашем жизненном пути.
Шути, по-детски, и серьёзно,
играй в наивные слова,
хоть до веселья горьких слёз, но
знай, что истина права.
Когда я тихо улыбаюсь твоей улыбке до ушей,
и к мудрой правде не цепляюсь,
в продрогшей, намертво, душе.
Ты надо мной, как Ангел, вейся,
флажком трепещущим на рее,
и сердцем всем, беззлобно, смейся,
любовью к снам, надеждой в вере.
Ты мне прости, что я в улыбке,
как будто замер или умер,
шути над болью, дружбой зыбкой,
в которой мы, превечно, будем.

У тихой молитвы минута
мне кажется вечности сном,
и в солнечных звёздочках утро
сливается с ночью вдвоём.
Ты таешь в безмолвии близком,
как в миске сметана котят,
а листья летают так низко,
но падать на снег не хотят.
Я с ними, зайчонок, прости мне,
последние в грусти, слова,
мой голос замёрзший и зимний
не будет тебя доставать
из сердца мучительной боли,
где с верой царит тишина,
а мы с тобой крестик и нолик
на облачке в белых штанах.

Сердце полное слёз,—
я такого, поверьте, не видел,
но открылось оно в пустоте, накрывая меня
ароматами роз,
горьким запахом терпкой полыни
и словами угроз и проклятий,
точь в точь из огня.
Сердце полное слёз, —
расплескайся на душу стихами,
и молчаньем утри мне глаза,
как платком носовым,
я иду за звездой к Рождеству следом за пастухами,
чтобы путь мой земной стал отныне простым и святым.
Сердце полное слёз, —
не тревожь меня радугой солнца,
дай молитвы понять в тишине кучевых облаков,
и простить, если можно, мой свет одинокий и кротцый,
если шёл в темноту, наступая в капканы оков.
Сердце полное слёз, —
разорвись на молекулы счастья,
и на части порежь пустоту от добра, словно торт,
и раздай всем подряд: и врагам, и друзьям по несчастью,
только слёзы оставь в глубине белоснежных листов.

Внутри тебя давно уже нет жизни,
есть только пустота и та черна,
и даже если бросить вниз булыжник,
он не найдёт в ней истинного дна.
Внутри тебя нет радости, лишь мука,
трамвай желаний, злая боль потерь,
мир одиночества и с Господом разлука,
и вот ещё глухих сомнений тень.
Внутри тебя все цели без дороги,
по головам без дружбы и любви,
а как известно — кормят волка ноги,
и смотрят в лес глаза его в крови.
И слёз чужих невиданная сила
внутри тебя с бедой переплелась,
и за душой — заросшая могила,
в которой на костях танцует власть.
Но это всё внутри, а что снаружи:
оружие, границы и флажки,
и лужи, лужи, лужи, лужи, лужи,
большие лужи правды в море лжи.

Пусть меня осень разбудит
ветром надменным и строгим,
больше, наверно, не будет
боли в небесной дороге.
Может быть и не услышу
свой позывной, колокольчик,
только летучею мышью,
я промелькну белой ночью
мимо домов и фасадов,
слов и слепого молчанья
в сумерки летнего сада,
чтобы начать всё сначала—
с ровным спокойным дыханьем
вымолвить первое: ма-ма,
путь свой закончив стихами,
в сонме молитв Валаама.

Я пропускаю через сердце
слова, рождённые Тобой,
как острый соус с красным перцем,
души, израненной мольбой.
Так улыбаются солдаты,
кровавый переживши бой,
забыв все памятные даты,
когда повсюду смерть и боль.
Так плачут на закате ивы,
макая листья в красный цвет,
речной поверхности красивой,
от горьких слёз большой привет.
Не от ума родятся строки,
и не от горя так горят,
ищите в Господе истоки,
тогда они вас озарят.

Р. В.

Девочка с гитарой
мне свободу дарит,
белыми ночами плачут фонари.
Девочка с гитарой
инди-поп играет,
оплывают свечи воском до зари.

Нет моей печали в утренней росе,
как бы не кричали чайки,
пусть на веру в сердце выпал ранний снег,
значит он по мне скучает.

Я бы честно влюбился в такую, как ты,
да ещё и с гитарой вдобавок,
но мечта, если есть у поэта мечты,
часто просто бывает забавой.

Девочка с гитарой
мне свободу дарит,
белыми ночами плачут фонари.
Девочка с гитарой
инди-поп играет.
Оплывают свечи воском до зари.

Осень, — явно не в душе,
вопреки судьбе поэта,
просто в сердце Бабье лето
всё в цветном карандаше.
Очень сложно быть, как все,
выделяясь чем-то втайне,
осень спряталась во сне,
как весёлое мечтанье.
Словно детства карусель,
листья, листья, листья, листья,
настоящая метель
для души — четверостишья.
Осень — сказка в шалаше,
жизни маленький художник,
лебедям рубашки сшей,
да и мне, Родная, тоже.

Я направляю сердце в пустоту,
хочу понять кем был, когда родился,
и слышу только странный тихий стук,
и где-то в небесах щебечут птицы.
И радость вижу, словно свет внутри
намного ярче, чем весь мир снаружи,
как будто солнце пламенно горит,
и всем я с безграничным счастьем нужен.
Я направляюсь сердцем в пустоту
искать Тебя, а Ты уже здесь рядом,
давно осуществил мою мечту,
моей любимой несравненной мамой.
И ко всему добавил тишину
устам моим, воистину крикливым,
и подарил мне вечную весну
ещё зимой и сделал явь счастливой.

Где-то там ты молчишь,
с тишиной навсегда подружившись,
нет ни мыслей, ни снов, нарушающих вечный покой,
сердце там не стучит,
голова от любви не кружится,
и не прячется осень
за длинной широкой рекой.
Где-то там на заре твоих слов
я не сплю и не трогаю звёзды,
заблудившимся взглядом
в весеннем сосновом лесу,
не плывут облака,
ветер лёг на заслуженный отдых,
даже воздух прозрачный
не ловит мышей белых сов.
Где-то там мир в душе
без грехов и войны всем обещан,
и на числах лежит сургучовая веры печать,
и туман не стоит над судьбой быстротечной и вещей,
и не плачет над радугой радости чья-то печаль.
Где-то там, где нас нет,
но когда-то вне времени будем,
каждый сам по себе или вместе уже решено,
и вода потечёт через чистые светлые будни,
как сквозь небо безмолвие наших стихов в решето.

Клещёвка — ты страна
танцующих детей
и наших душ в слезах,
смеющихся отныне,
Клещёвка — ты весна
младенческих идей,
в которых мы живьём
сварились вместе с ними.
Клещёвка — ты сосна
всех снов цветных и белых,
качаешь на весах
покорные сердца,
где только вверх без сна
стремится наша вера
как конь, стремглав,
к Тебе Небесный Царь.
Где солнце, как лиса,
что притворилась мёртвой,
не ищет вновь и вновь
танцующих теней,
ты дружбу пронеси
через огонь и воду
и смех из слёз
ликующих детей.
Клещёвка — ты моя
Нечаянная Радость,
печаль и боль
улыбок неземных,
семи морей маяк,
летающий корабль,
и тающий наш снег,
у свечек восковых.

Когда нибудь вы встанете все рядом
Друзья мои и те о ком молюсь,
перед моим безмолвным кротким взглядом
и больше не увидите в нём грусть.
Когда нибудь не значит, что нескоро,
возможно, завтра или вот сейчас,
и даже, если были с кем-то ссоры,
они уйдут, как белый дым, из нас.
Кому дано простить, тому простится,
пожалуйста, не требуйте долги,
не лучше ли нам просто веселиться,
что с нами были верные враги.
Когда нибудь, пусть этот день настанет,
я низко в ноги маме поклонюсь,
и сердце переплавится из стали
в кусочек воска, как былая грусть.
Когда нибудь, уже не за горами,
последний выстрел будет на земле,
и эхо разнесёт его, как в храме,
разносится молитва много лет.
Когда нибудь вы встанете все рядом,
а я пройду так тихо через вас,
как будто луч сквозь воду водопада,
к Христу, не открывая кротких глаз.

Хочу быть искренним до неба
и звёздам говорить: привет, —
и в меру сыт насущным хлебом,
и жаждать, если его нет.
Хочу быть схваченным за горло,
от неумения молчать,
и стать душой младенца голой,
сполна вкусив земли печаль.
В одной слезе хочу быть счастлив,
и горе верой обнимать,
дышать рабом перед начальством,
но ноги братьям умывать.
Хочу венок сплести терновый,
надеть на голову свою
и совершенным стать, и новым,
пройдя сквозь мир через войну.

Склон горы в красных маках уснул,
бирюзовые снежные дали,—
отоснились,
и снится ему
эдельвейс
в серебристой вуали.
Сколько лет
в беспробудной тоске
за лавиной кипела лавина,
накрывая в смертельном броске
злую долю добра с половиной.
По-весеннему было тепло,
тропки гор безутешно раскисли,
лишь под склоном молилось село
от рассеянной скомканной мысли.
И просило лавины уснуть,
нет житья,
мир пожух от напасти,
и старалось умаслить весну
разжигать неуемные страсти.
Прах и пепел!
И жертвенник пуст,-
только ветер доволен добычей,
лихорадит, безжалостно, грусть,
скорби всех без имён и различий.
Склон горы в красных маках уснул,-
бирюзовые снежные дали,-
отоснились...
И снится ему-
эдельвейс в серебристой печа...Вуали.

Ты, — всем смертям назло,
идёшь в души болото,
под флагом сентября,
под барабана дробь,
сквозь мерзлоту и снег,
сбивая позолоту
с раскрашенных рябин
и бьёшь не в глаз, а в бровь.
Ты — маятник, качель,
то выше всех и к небу
летит, пронзая лёд,
отчаянный твой дух, стрелой,
то с облаков ты падаешь об землю осколками,
разбитым хрусталём.
Ты — мель, ты глубина, неразрешимый ребус,
сплошная пустота,
в которой ничего,
но как же страшно там,
под током твой троллейбус,
срываясь в пропасть,
мчится в Новый год.
Ты — брод в огне
в открытом синем море,
сияешь так,
что ослепил зарю,
но с кротостью моё ты луковое
горе,
и я тебя, сынок,
неистово люблю.

Живи, сынок, на полную катушку,
не бойся смерти, ты всегда был с ней,
играй с душой, пусть все твои игрушки
останутся с улыбкой до ушей.
Пусть все твои слова лишь в сердце ранят
и мимо, словно пули, не свистят,
живи, как на войне и на вулкане,
взрывайся, если нужно или льстят.
Живи в грехе, но помни: свят Господь наш,
и Русь свою, как око, береги,
но если бьёшь, то бей сильней, наотмашь,
и от себя вприпрыжку не беги.
Не лги, не упивайся от восторга,
когда все смотрят только на тебя,
от власти на земле немало толка,
но выше всех, кто кротостью любя
обнимет так, что вечно будет солнце
в душе, от пробежавших мимо туч,
ты — луч Его, луна на дне колодца,
без счёта на особенном счету!!

Ах, зимовье ты, зимовье, кумовья,
зацелованные губы на бровях,
Расшатались, разгулялись до зари,
хоть секунду, хоть минуту подари.
Лапу в зубы,—я затравленный медведь,
Мне на паперти, как нищему реветь.
Ох, плясунья, ты с платочком выходи,
топни ножкой и погоде угоди.
Ах, Пасхальный Благовест, колокола,
за душою ни кола и ни двора.
Мне с котомкою по городу бродить,
горькой вере огороды городить.
Горемыке крохи хлеба со стола,
мы рыдаем в золотые купола.
Мы хлебаем щи мясные королев,
знать-не зная, как ужасен Божий гнев.
Ничегошеньки не смыслят глухари,
бьются грудью до кровинушки зари.
Святый Боже! Властелин моей души,—
волю Истины по-Своему верши.
Ах, зимовье, ты зимовье,—дань весне,
Голос тихий, как мелодия во сне.

Ты уйдёшь, — а мне бежать и плакать
В милую февральскую метель,
А глаза — серебряную слякоть,
Тешит мыслью ветреный апрель.
Ты уйдёшь, — но мир по швам не треснет,
Ты — мой друг, навечно, не грусти.
И в последней лебединой песне
Нежно-нежно слышится: "Прости".
Ты уйдёшь, и также нежно-нежно,
Пусть слезой серебряной в глазах,
Промелькнёт единственной надеждой,
Лучик солнца в светлых волосах.

Слезами Ангела умытый
в буквальном смысле и прямом,
чей остров, смертью позабытый,
рыдает в городе глухом.
Тоскуют минские скамейки
по ласкам кисточек и краскам,
а солнышко стреляет метко
по куполам солдатских касок.
И по мишеням облаков,
не в молоко попали пули
полуживых ещё стихов,
войну и мир перевернули -
в моей игрушечной душе,
слезами Ангела омытой,
один, средь шумных камышей,
и страшной болью, не забыт я.

Где от меня тоска, где я ненужен
прощается с душой моей закат
такой большой, как солнце в грязной луже,
и в радости последняя слеза.
Где от меня ушёл с перрона поезд,
стою я свечкой в вечной тишине,
горю мечтой и с гордостью не спорю
с какой-то мягкой кротостью в душе.
С какой-то силой необыкновенной,
готов по шпалам в прошлое уйти,
а кровь течёт, течёт, течёт по венам,
как воск горячий, на Твои стихи.

Ты хочешь выплеснуть все слёзы на асфальт,
кого нибудь обнять, но лучше тень,
в себе не видеть собственную фальшь
и завтрашний не слышать Божий день.
Ты хочешь умереть в своих глазах
с великой болью, так и неожив,
не оглянувшись в прошлое назад
твой взгляд вчерашний в будущем бежит.
И улыбаться горько всем подряд,
или смеяться громко без души, —
но чёрно-белый фильм, последний ряд,
ты лишь один в заманчивой тиши.
Тоскуешь так, что рвётся жизни нить,
за каждый камень, брошенный в тебя,
но хочется любить, любить, любить,
как ветер тихий, чёлки теребя.

Зря ходил я на попятный,
Лучше пил бы спотыкач,-
У весны, оно понятно,
Должен быть хороший врач.
Мимо детства озорного
Пролетела карусель,
Мне не грустно и не ново,
Я в январь, а вы в апрель.
Вьюги, тленная пороша,
Негой юный шаг венчала,
Мой клубок на счастье брошен,
Где берет беда начало.
К расписным раскатам грома,
К громогласным скатам молний,
От войны с глазами дома,-
В мир чудесных красок полный!
Я люблю напропалую,
Синеву, когда в полесье,
Цвет морской волны целуя,
Зеленеет поднебесье!
Невдомек мне, как же ели,
Допускают, млея, ласки,
Где на облаке-качели
Я катаюсь без опаски?
Слезы солнца с колокольни,
Перешептываясь с далью,
Ловят путь с небес окольный,
Заколдованною шалью.
Может, вглядываясь глубже,
И сказал бы кто: напрасно,
я глазами прячусь в лужи
красоты ее опасной!
Что, расплескивая удаль,
По ухабам бездорожья,
Я, наверное, не буду
Колоситься зрелой рожью.
Я смешинками рыдаю
И слезами хохочу,
Пой, цыганочка шальная,
Ручку я позолочу!
И сердечко рвется екать,
Втихомолочку в груди,
Хоть прекрасное далеко -
Далеко не впереди.
Значит снова на попятный,
Зря-не зря, в такую рань
Закукует нам занятно,
Кукушатами звонарь!

…Тишь и гладь.
У старой церкви
дух Смоленского Кремля,
От её дыханья меркнет
с тихим трепетом земля.
Грех восторгом не напиться,
В скорбном виде куполов,
Целой вечности страница,
Смех и плач колоколов.
Еле слышен шум капели
в отголосках тишины,
Соловьи все басни съели,
трели смысла лишены.
Спит на паперти с тревогой
ночь с протянутой рукой,
Млечный путь дарил, дорогой,
звёзды ей за мой покой.
И мечтается, как прежде,
и целуется любя,
Вера в скромненькой одежде
примеряет соболя.
Серебро играет звоном,
рябь тайком ушла в луга,
Заскучала у затона
Тезы шуйская дуга.
Воскресенского собора
колокольни сонной высь,
Как вселенского простора
незатейливая мысль.
Как оскомина простая,
Русь свербит средь бела дня,
В чёрном небе волчья стая
не тревожила меня.
Но ещё знобит в надежде,
что целуешь ты любя,
С верой в скромненькой одежде,
отвергая соболя.
Я ничком уткнулся слепо
в фиолет стеклянных зорь,
От заката до рассвета,
колокольчик, — только тронь!..
Дремлет луковое горе
у заросшего пруда...
Кто же, друг мой милый, спорит, —
после Страшного суда?!

Не от грусти ли осенней
шелестит охапкой листьев,
холодком по шкурке лисьей,
песен милая пора?!
Благодать и ей, и мне с ней,
вихрем снов и сонмом мыслей
вместе с тучами повисли
грозовые облака.
Гром с мольбою встрепенулся,
Задрожал, рассверепел!
Словно молнии коснулся
или страха не терпел.
Не успел растаять в дымке
Ранний утренний туман,
Из ведра,—как по-старинке,
Дождь грибной сошёл с ума!
Лил стеной косой по крышам,
Бил, а я бежал босой,-
И за той стеною слышал
Голос Божией росой:
Ну куда ты, мой масленок,
Лезешь, всем ветрам подстать?
Только матерью и Богом
Мягко стелятся постели,
Что и в лютые метели
В них тепло и сладко спать.
Грезит ум мой на свободе,
Глупость рядышком легла,
В голубом небесном своде
Расплескалась, тая, мгла.
Не до пятнышка сомненья,
Что где есть святая дрожь,-
Колосится без забвенья,
Золотой охапкой, рожь.
Даль не манит, ширь не манит,
Что не видел — позади,
Растворяется в тумане
Образ матушки земли.
Внемлет ливню в непогоду
Обмелевшая река,
Пузырьки макая в воду,
Нам двоим издалека.
Я до нитки вымок, Отче,
Окаянною душой,
Слёзы рвут на части ночью,
День — в отчаяньи смешной.
Вечер утра мудренее,
А меня грызёт тоска,
Ну, смелей, смелей, смелее!
Свистни пуля у виска...
Шаркнул луч по шкурке лисьей,
Слились радуги цвета,
День ступил походкой рысьей
В заповедные места.
Вам, парящим вслед гурьбою,
Тихим шепотом пою,
Покаянною мольбою,
Колыбельную мою.
Не от грусти ли осенней
Шелестит в душе листва?
Мне, до осени последней,
Соловьём поёт весна...

Ты не отдушина, ты у души одна,
далёкая и близкая Родная,
Любовь, недостающая до дна
небесной Дружбы, у земного рая.
Я радуюсь, когда журчит вода,
невидимая где-то под камнями
и хочется расплакаться годам,
что прожиты не здесь - на Валааме.
Ты с Богом, потому и хорошо
тебе и мне, поверившему в чудо,
что я всего лишь остров небольшой,
И с Ним вовек необитаем буду.
Ты светишься, как маячок Его,
и горя я, любимая, не знаю,
когда кораблик мой, быстрее волн,
к звезде твоей, немыслимо, взлетает.
Но пла'чу я, мой Друг, не потому,
что время безвозвратно и безмолвно
в часах песочных падает ко дну,
а потому что Господу угодно.

02.10.19г.
В. М.

За ручейками, вся в слезах,
Зима, безмолвием сияла,
пора смирения настала,
дрожащим телом февраля,
за всхлипом всхлип,
потом рыданье,
и строчка плавно поплыла.
Была в смятении она.
И ели лапами касались земли,
не сбросив тяжкий груз,
в душе к снегам таила грусть — любовь,
какая нам не снилась,
Зима неистово молилась
пролить, хоть капельку на свет,
в чём перед Богом провинилась?
Но был поток неукротим.
Вниз по теченью глыбы льда
тащил, бурля и извиваясь,
змеёй ужаленной, в моря,
Зима на корточках, раскаясь,
упала навзничь, лязг оков,
как хрусталя по лужам, россыпь,
звенел на сотни голосов,
и март ковал на плахе розы,
в извечной зелени лесов.
Прощай, мой друг,
вот так и я,
не зная неба равнодушья,
спешу к любви Твоей послушно,
чтоб умереть, Тебя любя.

А можно тебя полюбить незабвенно,
теряясь в догадках, а как ты и с кем ты??
Чтоб что-то текло от души внутривенно по капельке в сердце
общения ленты.
И камень пусть точит, когда кровоточит,
и всем улыбаются губы, как в детстве,
и смехом смеются простым, что есть мочи,
совсем не боясь им взахлёб захлебнуться.
Коснуться руки твоей искренне можно??
Чтоб током прошибло насквозь 220ть!!
Но эту конвульсию скрыть осторожно,
совсем нескрываемой, внутренней раной.
А может быть рано, а может быть рано.

Ты же знаешь,
как плохо без дружбы,
без минутки,
в которой рассвет,
в зазеркалье души летних лужиц,
оживает с течением лет.
Ты же знаешь меня без утайки,
где стихи только ширма для глаз,
но где рыб разноцветные стайки
беспечальные плавают в нас.
Ты же знаешь,
что в сердце тревога,
если памяти нет о Тебе,
а навстречу прямая дорога -
превращается в радость и бег.
Ты же Путь
или Хлеб нашей жизни,
Тихий Свет, или тьма: почему?
Потому что Господь и Всевышний,
и Душе моей будущий Муж.

Сегодня будет тепло и сухо,
и талый лёд не уйдёт под воду,
мы будем видеть в глаза друг друга,
а не искать к ослеплению повод.
Мы все услышим души смирение,
а звонкий Благовест с колоколен,
на радость цвету весны сирени,
нам будет даром без слёз и боли.
Для ночи заповедь станет явью,
и день деньской вспыхнет искрой Божией,
любимых лилий букет предъявит
всем тем, с кем душе, непомерно, сложно.
Пока мы вместе с Господним Духом,
то талый лёд не уйдёт под воду,
Мы будем слышать в сердцах друг друга
и не искать к равнодушию повод.

Прощаю вас, друзья мои родные,
наверно, даже больше, чем друзья,
задорные, смешные, озорные,
любить и жить у вас учился я.
Великий пост пройдёт с тревогой в сердце
за вместе с вами прожитые дни,
в тепле незабываемом согреться,
как в детстве в магазине Детский мир.
Немного грусти, чтобы лёд растаял,
душе моей весной не повредит,
простите, что покинул вашу стаю,
и с декабря, по-прежнему, один.
У слёз моих одно очарованье
и разочарование одно,
они не ищут в боли состраданье
и знают, своего колодца, дно.
Прощаю вас и вы меня простите,
пусть Девы Богородицы лицо -
увидим мы, Христа в себе носите,
в Любви с Ним увенчаемся венцом.

Какой поэт-такое время,
а вовсе не наоборот,-
себе, как проклятый, не веря,
с небес вершит круговорот.
Когда ни конный, и ни пеший,
ни со щитом, ни на щите,
лишь он душой латает бреши
и умирает в нищете.
Урррааа! Открыты амбразуры,
а дзоты некому закрыть,
шныряют в поле пули-дуры
во всю смекалистую прыть.
По всем законам отраженья
он пролил кровь в чудесный день
и верен жизни без движенья,
и полон веры за людей.
Куда ушла слепая ярость
непредсказуемой толпы?
В любви себе призналась старость
его излюбленной молвы.
И юность, вопреки морщинам,
скрутила пыл в бараний рог,
но улыбался по лощинам,
непокорённый миром, рок.
Проплакал век над похоронкой,
а время шло, а время шло,-
бочком-бочком, к судьбе сторонкой,
и как им было хорошо.

Владу М.

Осень жила у причала,
всё корабли качала,
морю казалась мудрой,
даже бессонным утром.
Здесь улыбнуться можно
ум мой считая сложным,
если хотите - смейтесь,
по-одному и вместе.
Осень дружила чинно,
в дружбе была зачинщик -
не от плохого слова,
просто всегда быть новой,
ей и самой хотелось,
детской душой и телом.
Как друг от друга в метре,
Осень шепталась с ветром,
только до губ коснуться
не позволяла грустно.
Ключик с брелком от сердца,
чтобы нам всем согреться,
дождь положил под коврик,-
с капелькой жёлтой крови.

Любе

Дети - безумцы. Они влюблены
В воду, в рояль, в зеркала.
М. Цветаева

Дети умны, но они влюблены,
так как Любовь - это Ум,
ум во Христе, ну а дети - все мы,
кто улыбнётся Ему.
Дети умны, там где в радости книг,
шутит Петрушка смешной;
грустный, как сам я, в слезах Арлекин;
кот в сапогах и с мешком.
Дети умны, ведь они влюблены
фибрами всеми души
в светлые добрые белые сны, -
там, где живут миражи.
Дети - цветы наступающих пчёл,
где земляника, как мёд,
тает во рту и по венам течёт,
словно под солнышком лёд.
Дети весны, даже летом, мудры,
осень - на детях зимы,
весело плачет мой друг Мойдодыр,
дети у Бога - все мы.

Мороз-художник окна разукрасил
снежинками, которым нет числа,
без красок, без фломастеров, без масел,
без опыта, таланта и тепла.
Вот так и я, когда пишу вам письма,
рисую только то, что мне дано,
и падают Твои стихи, как листья,
душой ложась, на снежное окно.

В полудрёме, задумчиво, засветло,
среди юных в пуху тополей,
промелькнёт для отшельника
Латвия
в золотом сарафане полей.
Лиепая откроется заново
и каштановый южный пейзаж,
неизвестной долиной коралловой,
с прибалтийскими
флорой и фауной,-
оживёт замирающий пляж.
Высоко под зелёной оливою
Мироточит слезами сентябрь,
И арабский скакун с чёрной гривою,
Словно ветер, уносит тебя!
Но пока просыпается пристанька,
где рыбацкие лодочки в ряд,
сговорившись, посменно
и пристально,
караулят огромный фрегат.
Где он махонький, крохотный
с дедушкой
смотрит ласково в синюю даль,
где на мачте, белеющей ленточкой,
вьётся флаг, словно чья-то печаль.
Весь в пуху, с тополиными сказками,
опираясь на деда клюку,
он плетётся оборванный, заспанный.
В сад, что Бог открывает ему.

Где сердце обливается слезами—
Там храм стоит подножием в снегу,
И рана января не заживает от странной жизни..
Словно берегу остаток сил, чтоб не казаться слабым,
Не гну подков, хотя, наверно, мог,
Покоятся в душе такие клады,
Каким не важен гибельный восторг.
Суровой, и конечно, неприступной
Казалась мне её моя любовь,
Степной ковыль для ржи был недоступной преградой,
Леденящей в жилах кровь.
Крылатой фразой улетел куда-то
С последним многоточием сентябрь,
Поэтом, другом и чудесным братом,
И первым поцелуем для тебя.
Где сердце обливается слезами
Белеет храм. И ты. Поёт хорал…
Лет тридцать с лишним, как перед глазами,
Твой голос тихо сон мой охранял.

Белеет край болот
в тумановой прохладе,
Искрится, - не бежит
по стебелькам роса,
И солнце гиблых мест
таится где-то рядом,
И манит утонуть в покое, полоса.
Милее ранних птах
печальная зарница,
Не будь реки -
растаяла бы в миг!
Не налюбуется, -
уж коли ей не спится,
Играет с рыбами,
как с внуками старик.
Хоть режь ты, хоть убей,
не прячутся опята,
На пнях застыли стойкие,
как сумерки в сентябрь.
И голосистый хмель
помалкивает мятой,
Влюблённый в тишину
чуть больше, чем в себя.
Предчувствие беды
не дрогнет, не обманет!
Теперь поверь,-
я лучше бы не смог,
Сказать заре,
простуженной в тумане,
Как я люблю гербарии дорог!

Л. З.

Как живёшь без меня,
может снятся ночами метели,
или клич колокольчика слышится где-то вдали?
Даже если стихи - Тихий Свет или облачко пыли, -
ты откликнись, прости,
дай увидеть таинственный лик.
Или слёзы молитв пусть стекают к земле денно-нощно,
я влюбился в закат на восходе безоблачных лет,
как мальчишка, пою свои оды кому-то заочно,
чтобы где-то услышала ты голос звёзд и планет.
Как живёшь без меня?
На вопрос без ответа слетелись,
буквы-пыль на лучи,
мне рисуя таинственный лик,
только вот почему-то
всё снятся ночами метели,
или плач колокольчика
слышится где-то вдали.

Стихи, которые не плачут,
простите мне надменный ум
и мыслей блудную тюрьму,
где я в молитве слёзы прячу
от голых стен,
простите мне,—
слова на белой бересте
коры возлюбленных берёз,
от тех же самых горьких слёз,
похожих чем-то на удачу,
в стихах, которые не плачут.

Саше, Лёше, Коле
и всем ребятам Клещёвки.

На ресницах моих белый иней затих
и вторым январём больше не насладиться,
Дорогие мои, берегите стихи,
в них душа моя в небо безмолвно стремится.
На ресницах моих с предпоследней слезой,
столько дней и ночей, что бежали неслышно,
хоть одна оглянись, в ней мы вместе с тобой
улетаем за тучи летучими мышками.
На ресницах моих нет ни капельки лжи, -
в них прошла моя жизнь, как обман быстротечный,
Дорогие мои, научитесь дружить,
перед тем, как откроется вечность нам.
На ресницах моих Тихий Свет от любви,
Доброты визави расставания с вами,
сохраните и вы - юный шелест травы
и Клещёвки нетленную память.

05. 07. 2021г.

Мне даже лживые объятья, приятно, Друг мой, принимать,
я верю, мы с тобою братья,
роднее, чем отец и мать.
Я верю, трепет сердца выше
у неимеющих взять власть, поэтому моё всё тише—
в любви своей не ищет страсть.
А только молча улыбаясь,—
по-братски, голову склонив,
за всё тебя, Родной, прощая,
к другим я больше неревнив.
И прижимая, крепче смерти,
ты даришь мне вторую жизнь,
ведь, как огня, боятся черти,
молитвы к Господу, — держись!!

Как тяжело, когда тебя не слышат,
когда я сам не слышу впопыхах,
когда слова уже душой не дышат,
а в сердце остаётся шелуха.
И звон глухой, как склеенный однажды,
красивый колокольчик снов моих,
пока был цел, ответствовал отважно, -
разбит нечаянно и стал устами тих.
Как будет тяжело, когда услышат,
сквозь трещины и боль его в веках.
Пусть улыбнётся плюшевый мой мишка
своей улыбкой на твоих губах.

Здесь не будет плакать лес,
здесь не будет одиноко,
здесь не будет блюдом месть,
око горькое за око.
Здесь лишь память, как метель,
пролетит над вечным небом,
ляжет добрым сном на ель,
канут в Лету злые беды.
Здесь расплавится печаль,
под палящим солнцем зноя,
уносящегося вдаль,
и вовек не будет горя.
Кто-то спросит: где же, Друг??—
В Чистом сердце без тревоги,
где за лесом певчий луг
и бескрайние дороги.

Дай мне обнять тебя, синяя птица, —
если удача хранится в тебе, перенеси за земную границу,
где в небесах нет ни горя, ни бед.
Если за хвост налету не поймаю,
пёрышко кинь с высоты подержать,
я улыбаюсь, по-детски, и таю,
и ничего в этой жизни не жаль.
Верной мне в дружбе слыви, напоследок,
в воздухе чистом не будет следов,
дай мне укрыть тебя маленьким пледом
или покрой меня снегом и льдом.

Гори-гори, мальчишка сильный,
ты как и все в своих сетях
дрожишь, под страхом семимильным,
и говоришь нам всем: пустяк,
я вытерплю и буду лучший,
лишу друзей земной коры,
примите стон — холодный душ мой,
а дальше нечем будет крыть.
Гори-гори, звезда сарказма,
Все заглушающая боль,
Ты тьма и свет, как на заказ нам,
лишь даришь радость и любовь.
А кто тебя, мой Друг, не примет
в свои объятия, как снег
и лёд, да будет с ними
прощенье сердца твоего.

Душили слёзы день весенний,
меж строчек плыли облака,
а полноводная река
бросала взгляд на снег последний.
Ей было больно, как и мне,
ловить томительную муку,
в любви протягивая руку,
питая ненависть к зиме.
И ничего уже не жаль,
в моей судьбе необратимой
осталась жалкая межа
и горьких слёз немая сила.
Но как ребёнок, лепетал апрель
в купели белоснежной,
а тонкий стержень нежно-нежно
меж облаков
Тебя
искал.

Июль... Но время стрелочки вперёд
подкручивает. Лета середина.
Сминает ветер листик одержимо
в воронку сквозняков, и вновь
плывёт бескрылый фантик мятный вкось и
вкривь.
Летит безвольно бабочкой вдоль
дома.
Оранжевым пятном спешит
покорно.
Ностальгия-Зима


...ты - Чувство,
комочек из нерва и боли,
тебя очень любят заглавные роли,
И ветер, срывающий листья с осины,
И, даже, внимающий слову, - мужчина.
И девочка в платье из ситца в горошек
тебя обожает за слог твой хороший.
За нежность, где лето о ком-то тоскует,
И имя твоё произносится всуе...
А я, белым кречетом, рвусь,-
в одночасье
сгорая на маленькой букве несчастья,
счастливый, как вальс, и по жизни лунатик,
в полёте, ловя, твой оранжевый фантик.

Ты же знаешь,
как плохо без дружбы,
без минутки,
в которой рассвет,
в зазеркалье души летних лужиц,
оживает с течением лет.
Ты же знаешь меня без утайки,
где стихи только ширма для глаз,
но где рыб разноцветные стайки
беспечальные плавают в нас.
Ты же знаешь,
что в сердце тревога,
если памяти нет о Тебе,
а навстречу прямая дорога -
превращается в радость и бег.
Ты же Путь
или Хлеб нашей жизни,
Тихий Свет, или тьма: почему?
Потому что Господь и Всевышний,
и Душе моей будущий Муж.

Люблю, когда снегом весёлым
усыпан октябрь в Покрова',
и как снегири-новосёлы,
вступают в наследства права,
на веточках белых налипши,
всю душу мою обелив,
слагают предивные вирши
о, всем неизвестной, любви.
Люблю, когда падает море
волнами земных облаков
на небо Твое голубое,
как капельки маленьких слов.
С рябиной родной напеваю
любимые сердцем псалмы,
а сам почему-то не знаю,
когда же исправимся мы.
Люблю от дождя просыпаться,
который стучится в окно,
в Христа Иисуса влюбляться,
как пьяница горький, в вино.
Люблю, - это слово большое,
а хочется, - тихой рекой,
упасть, куда падает море,
в безмолвный и вечный покой.

Мой Ангел на коротком поводке
ведёт меня к Нему Его дорогой,
молитвенным, простым, доступным слогом
навстречу Богу в небо, налегке.
Мой Ангел ищет слёзы на песке
моих грехов, которые читает,
и знание стихов, что шепчет мне,
воистину пред ним меня смиряет.
Мой Ангел, ближе к сердцу наклонись
и всех больней скажи одно лишь: каюсь,
и в тишине животней обернись,
пока слепой со зрячими прощаюсь.
Пусть белые, как крылья, - облака
несут на Страшный Суд меня, неспешно,
Твой Ангел - моя Божия рука,
Любовь и Вера в капсуле Надежды.

Строка дрожит
от изморози мёртвой,
февраль уснул
и видит
страшный сон,
как он в капель,
с купели первородной,
отчаянно
и трепетно влюблён!
Метелит вьюга,
люто!
Гладко стелет,
по выжженной от голода, земле,-
да жёстко спать
в изнеженной постели,
и холодно подумать
о тепле.
Кусается мороз сибирской лайкой
и силится от солнечных лучей,
понять,
как снегири с рябины, стайкой,
рискуют ополчиться на грачей.
Суровый год,
похоже високосный,
мне лапу ель, прощаясь, подаёт,
дрожит строка
от изморози мёртвой,
и сон февральский тает,
словно лёд...
Поёт капель псалмы царя Давида,
журчат ручьи молитву: „Отче Наш”,
а Масленицы чучело красиво,—
горит огнём уже который час.
Чурается небесная прохлада
земных стихов
и приземлённых дел,
Великий Пост —
великая отрада
и всех,
без исключения,
удел.
Волшебный сон
с чудесным Воскресением!
Пасхальный Благовест
во все колокола,
и сок берёзовый,
слезами волн весенних,
качает
золотые
купола!

...а если замолчать...?
И в тишине услышать всё
к чему душа стремится?!
И на колени пасть, и оживиться?
В лучах раскаянья—заветная печать!
В лучах раскаянья, ты друг мой неземной,
ты так хотел им быть за сонмом мыслей,
на васильках колокола повисли,
а ты всё плачешь гордый, над собой...
Я рад помочь,—но блеск твоих наград
тебя смущает, тешит не на шутку,
любым готов ты верить прибауткам,
но мне не веришь, в чём же благодать?
Сними с себя печаль своих грехов,
достойное приемля Покаяние,
в лучах раскаянья не чувствуешь оков,
но тихое полночное рыданье...
Или дыхание,—кому не всё равно.

Торопится за стрелками весна
Вступить в права законного наследства,
Припала к дубу верная сосна,
Услышав плач его большого сердца.
Уснувший двор, как в рот воды набрал,
За облаком луны не слышно храпа,
Лишь белые медведицы с утра
Сосут, как в детстве сладкоежки, лапы.
Лежит туман по берегам зари,
Восторженно играя снегопадом,
И ностальгия рядышком парит,
Смеясь и кувыркаясь до упада.

Ласково трогает и удивляет
Что же ещё красивее растает
Из-под пера?..
Голос немеет от тени, холит,
А где-то лелеет
Верного пленника тьма.
Зря кто же скажет? Послушай.
Душ, искалеченных стужей,
мало не знала война. Глянь,—
Залпом из тысячи ружей
Сотни снежинок наружу,
Ах! Ностальгия-Зима!
Страх вырывает аккордом,
Лопнувших струн моих даль...
Северный ветер и южный,
В нежных объятиях кружит
вальс, белый вальс в никуда.

Вода у Ладоги святая,
ты окунись и всё поймёшь,
в ней даже облако растает,
когда его бросает в дрожь.
В ней стаи уток слышат осень,
чтоб улететь на юг день в день,
и пьют с камней ручные лоси,
узнав о кротости людей.
Я сам пою и сплю, родная,
под мирный шёпот тихих волн,
невидя в снах конца и края
кровопролитных страшных войн,
от взрывов свет любви теряя,
иду наощупь, как слепой,
Тебя в молитве призывая,
вдыхая истинный покой.
Вода у Ладоги святая,
ты улыбнись и всё поймёшь,
в ней даже облако растает,
когда его бросает в дрожь.

28. 07. 20г.
В. М.

Зеркальной поверхностью
небо утешит
самолюбование берёзовых крон,
бездомное облако
бродит, как леший,
и эхо у омута сдавленный стон!
Под ласковый шелест,
как с камнем на шее,
на брёвнах тревога
заблудшей души,
и смотрят со дна
утонувшие тени,
и льнут к дорогим берегам камыши.
А мне вдохновение шепчет иное:
великое горе бездонных небес,
и белых грибов сумасшедшее море,
чем дальше от омута в сказочный лес.
Но тихая заводь зовёт от Затишья
на ветхий и шаткий
прогнивший мосток,
где Пушкин во Тьме
с Левитаном услышал,
вдали перед Господом
сдавленный стон.

У омута. И. Левитан. 1892г.